Книга Семи Дорог - Страница 79

Мошкин спал тихо, как суслик в норке. Во сне он робко улыбался и словно просил у кого-то прощения, что он вот спит, а не делает что-нибудь полезное для родины и для своих знакомых. При этом – будем объективны – он редко делал полезное и в состоянии бодрствования. Недаром Ната говорила, что на него где сядешь, там и слезешь. Чимоданов сразу скажет «нет», а то и пошлет на пару-тройку букв, а Евгеша будет отказывать три недели, да так путано, что весь исплюешься, как он лебезит и завирается.

Утро наступало постепенно, по-московски. Тусклый свет разливался между домами, опережая солнце. Город медленно просыпался, шаркал по миллионам коридоров подошвами тапок, зажигал свет, винтовочно щелкал шпингалетами в ванной. В старом зале, заблудившемся на окраине большого пустыря, всего этого, разумеется, не расслышать, не разглядеть, но все как-то угадывалось, ощущалось, было растворено в воздухе.

Меф поднялся и отправился бродить по залу. Турники были сняты, лишь угадывалось место, где они когда-то стояли, но он отыскал торчащий из стены штырь и стал подтягиваться, отмечая в телефоне количество подходов.

32+28+24+19+19

Прикинув, что в сумме это где-то больше ста, Меф решил, что пока хватит, и позволил штырю отдохнуть немного от своей персоны.

Проснулся Мошкин, открыла глаза Варвара, с зевком села уютно устроившаяся на раскладушке Улита. На улице под окнами кто-то кашлял и распевно бормотал. Как оказалось, мелочные торговцы у метро прятали здесь на ночь свой товар, укладывая на него ночевать старого таджика. Соскучившаяся взаперти Улита вышла к таджику знакомиться и вскоре уже кричала Эссиорху через окно:

– Котик, знаешь, сколько у него внуков? Девятнадцать! А детей шестеро!

Под ироничными взглядами Шилова и Прасковьи хранитель крикнул, что очень этому рад.

– Котик, брось палку колбасы! Там на сетке висит!

Эссиорх старательно бросил.

– Попал?

– Да, дорогой! Ты едва не попал в своего ребенка! Но я готова тебя простить! Правда, не даром! Помнишь, ту коляску с навигацией? Ты же хочешь, чтобы я не забыла, как дойти до продуктового магазина? Опять же, если ребенок потеряется в пустыне, ее всегда можно будет запеленговать!

Эссиорх только об этом и мечтал. И коляску прекрасно помнил.

– Это которая дороже моего мотоцикла?

– Ты недооцениваешь свой мотоцикл! – крикнула в ответ Улита. – Всякая вещь стоит столько, за сколько у магазина хватит наглости ее продать! А все предыдущие коляски, если хочешь, мы сдадим, ну, кроме той прогулочной с дутыми колесами и маленькой, складной!

Будущему отцу не нравилось обсуждать семейные дела при посторонних, к тому же перекрикиваясь через окно в присутствии семи человек, одного стража и дедушки девятнадцати внуков. Однако бывшая секретарша мрака не усматривала в этом никаких неудобств. Ее логика была проста: если кому не нравится – пусть не слушает.

Хранитель незаметно оглянулся на Прасковью. Он был уверен, что снова увидит ее насмешливые глаза, но она смотрела не на него. Согнув руку, девушка разглядывала царапину – ту самую, оставленную стеклом, когда их атаковали флейты.

За ночь царапина изменилась. Края подсохли, однако середина алела гораздо ярче, чем вчера. Казалось, кто-то раздавил о руку перезрелую вишню.

– Я что-то чувствую! – сказал Корнелий.

Эссиорх удивленно посмотрел на него, не понимая, что же такое он чувствует. Тот замотал головой и в ужасе ткнул пальцем в Прасковью, показывая, что это произнес не он. Хранитель был поражен. Он никогда не думал, что Прасковья может проникнуть в сознание стража, чтобы говорить его голосом.

– Что такое?

– Жжение! Меня точно углем ткнули!

– А тебе не хочется никуда бежать? Никаких непонятных желаний? – осторожно уточнил Эссиорх.

Прасковья усмехнулась нехорошо и сухо, и хранитель ощутил, что сморозил глупость. У нее все желания непонятные. Причем даже в здоровом состоянии.

– Нет, бежать не хочется! Я уже набегалась! – пытаясь зажать себе рот ладонью, с омерзением выговорил связной света.

Варвара засмеялась. Корнелий стоял красный и злой. Слово «набегалась» стало для него последней каплей. Он напрягся и вытолкнул Прасковью из своего сознания.

– Как-то мне это не нравится! – сказал Чимоданов.

– Чего не нравится?

– Ну, все эти штуки с Прасковьей! Может, стукнуть ее по затылку и связать? А то мало ли что?

Петруччо еще недоговорил, а к нему уже разом повернулись Прасковья, Зигя и Шилов. Ему стало жутко, как в тот день, когда, сдавая задом на электрокаре, он завалил финскими раковинами генерального директора сети гипермаркетов. Правда, потом все обошлось как нельзя лучше. Тот вначале долго орал, пахло увольнением, но яркий этот случай, видимо, отпечатался в его памяти и выделил Чимоданова из сотен подчиненных. На 23 февраля Петруччо получил размашисто подписанную открытку и бутылку дорогого шампанского, которую с чистой совестью передарил маме на 8 Марта.

– Да ладно вам, ребят! Уж и пошутить нельзя! Это был сарказм иронии сатиры и юмора! – поспешно сказал он. Насвистывая, будто ничего не произошло, Петруччо подошел к стене и топором сделал длинную зарубку.

– Один! – сказал он. – Мы здесь один день!

Прасковья и Шилов продолжали наблюдать за ним. Так наблюдают волки за обнаглевшей дворнягой – без угрозы, не показывая клыков, очень по-деловому. А однажды дворняга просто исчезает.

Эссиорх хмурился. Настроение было скверное. Он чувствовал, что рано или поздно все семеро должны оказаться в книге, но упрямо пытался отсрочить этот момент. Но чем больше оттягивал, тем хуже становилось. Чем лучше, тем хуже. Чем хуже, тем лучше. Тьфу ты! Сложная штука жизнь! И каждая ошибка только затягивает узел. Но она же его и распускает.